Глава 17
Которая начинается и кончается туманом
Очень плотный туман Дея видела лишь раз в жизни – на Среднегорском перевале. Тарк, скрываясь от взоров деворцев, подобно скромной невесте окутался дымчатой полупрозрачной кисеёй. Та же густая молочно-серая муть разлилась в воздухе сегодня. Открыв глаза, Дея несколько секунд сонно таращилась в клубящийся под сводом чад, потёрла глаза кулаками, но чад не рассеялся, и тогда Дее вспомнилось, что накануне Юранд говорил что-то о возможном тумане.
Это воспоминание подействовало на девушку неожиданным образом: бодро скинув меховое одеяло, она села и прислушалась. Мертвая тишина обручем сковывала шатер, ни звука не доносилось извне. Марселла спала, натянув до бровей одеяло и высунув из-под него аккуратные розовые ступни. Спал Доменик, который после истории с оборотнем решил ночевать на девичьей половине. Дея видела знакомый профиль лежащего на спине брата, но не слыхала его дыхания. Сон Доменика был тих и глубок. На мужской половине – за лёгким полотнищем, делящим пространство шатра, царила немая тишина. Там тоже все спали… или почти все.
Глуша в себе радостное волнение, Дея торопливо одевалась, наскоро затягивала шнуровку лифа и рукавов. Не дыша, чтобы не разбудить кузины и Доменика, нырнула под разделяющее полотно занавески, прошмыгнула пустующую общую часть шатра и, выбравшись наружу, замерла, растерянно глядя по сторонам.
Восток розовел, но солнце еще томилось в дымчатом мареве где-то за изломом арнийских гор. Туман пуховым одеялом накрывал реку, сизыми космами стлался по берегу. Глянцево блестели мокрые от стаявшего за ночь снега, камни. Певуче клокотала вода, завихряясь вокруг прибрежных камышей и кустов ракиты. Изредка всхрапывали очнувшиеся от дурмана лошади, и с противоположного лесистого берега доносились крики пробудившихся птиц. Утро разгоралось. Но того, кого Дея ожидала увидеть у шатра, не было. Он, несомненно, ещё спал, и его песочного цвета сапоги валялись в общей груде сапог неподалёку от прогоревшего костра.
Дея не могла поверить своим глазам. Первый раз случилось, чтоб поутру она не застала охотника, который каждый день к её пробуждению бывал на ногах, и она с упоением и страхом догадывалась, что таркиец оставляет за собой утреннюю часть дежурств не из одной привычки подыматься ни свет ни заря. Ей казалось, что причина ранних подъёмов охотника кроется в его желании повидаться с ней наедине: поболтать, разводя костер, побродить вокруг шатра или просто помолчать вдвоём, пока заботы дня не закрутили их в своём водовороте…
О! Эти утренние, не оговоренные заранее, и потому как бы случайные свидания были прекрасны с первого мгновенья – когда она только высовывала голову из шатра, и он весело поднимался ей на встречу, – и до самого последнего, когда пробуждался Кастор, и Юранд с лицом лекаря, озабоченного здоровьем больного, непременно грустно вздыхал: «Не пойму я, чего тебе не спится, а Кастор? Боишься пропустить завтрак?». Последнее предположение, кстати, варьировалось всегда по-разному: закусали муравьи, приснился оборотень или что-нибудь ещё в этом роде. Она смеялась, и Кастор смеялся, говорил, что Юранд опять не угадал и придумывал какую-нибудь невероятно смешную причину раннего подъема. Потом весело присоединялся к ним: хлопотал по хозяйству, возился около огня, рассуждал о путешествии и приставал к Дее с вопросами о Деворе. Она рассеянно отвечала, ловя на себе смеющийся взгляд охотника, а у самой в сердце неугомонным и бестолковым июньским соловьём распевало чувство безумного счастья.
Конечно, она была влюблена.
Это чувство, как нежный, но сокрушающий всё на своём пути росток, пробилось из её дружеской полудетской привязанности к Юранду и, как благодатным дождём, орошённое проснувшейся чувственностью, наполнило жизнь Деи радостью и неосознанным волнительным ожиданием.
Ожиданием. Дея не признавалась себе в том, что ждёт чего-то ещё. Не признавалась не от того, что лукавила перед собой, но от того, что до конца не осознавала: чувство, с некоторых пор поселившееся в сердце, и есть любовь. Всё, что было связано со словами «любовь» в привычном ей значении, подразумевало совсем иное. Сдержанный Доменик вообще никогда не высказывался о каких-либо чувствах, но молчаливо принимал общепринятое в Деворе суждение всех родителей о том, что любовь и брак вещи тождественные, и относился к ним, как к определённому ритуалу, включающему в себя сватовство, помолвку и свадьбу. Любить, по его мнению, (как казалось Дее) допускалось только собственного жениха, причём не раньше, чем он сделает предложение. Марселла, единственная близкая подруга Деи, также предпочитала говорить не о любви, а о браке, к которому непременно добавлялось слово «удачный»; а следом излагалось несколько жизненных правил, предполагавших со стороны девушки некую игру, целью которой было полное подчинение себе ухажёра. А примерный «правильный» ухажёр, по словам той же Марселлы, должен был петь даме сердца серенады, дарить цветы, день и ночь расточать ей комплименты и восторженно рассказывать о своей любви. Правда, в рассуждениях кузины иногда проскальзывали словечки «увлечение» или «страсть», и тогда она вздыхала и говорила, что такие чувства могут довести неосмотрительную девицу до беды. Но подобные и даже более откровенные высказывания подруги не могли изменить для Деи привычную ей картину отношений мужчины и женщины, как не могла бы кисть самого искусного художника написать аромат незнакомого цветка или передать вкус заморского фрукта. Суждения Марселлы были настолько чуждыми, далекими и неприменимыми к самой Дее, что не затрагивали её не изведавшего желания сердца.
Лишь памятная прогулка к гроту и вынужденные объятия на дне оврага, вблизи роя бабочек, нарушили на миг её безмятежный сон подобно тому, как внезапный порыв ветра разрывает густой туман. Несколько дней Дея прожила под впечатлением проведенных вместе минут. Она пыталась осознать то неуловимое, что совершилось с ней тогда, и не смогла – стыдясь и сердясь, она пряталась от собственных ощущений и мыслей. И вскоре само воспоминание померкло в памяти, вытесненное впечатлениями от дороги. Им с охотником больше не случалось оказываться надолго наедине или настолько рядом, чтоб в душе вновь пробудилось опасное и манящее волнение, которое она испытала от его близости.
«Увлечение», «страсть», «любовь» – в её представлении всё эти слова по-прежнему совсем не отражали того, что связывало её и молодого таркийца. Да и сам Юранд – с его дружеской заботой, вечным полубратским насмешливым подтруниванием, а главное, целомудренным молчанием, – не подходил под данное Марселлой определение ухажёра. Происходящее между ними казалось Дее таинственной и прекрасной сказкой, не имеющей названья. В ней были сомнение и надежда, предчувствие и томленье, и восторг, и девический трепет пред чем-то новым, почти запретным. Со свойственной юности доверчивостью она не думала о будущем. Непреодолимый зов непонятной силы, очарование которой она впервые испытала у источника, манил её и, покоряясь, она не признавалась себе в том, что это любовь заставляет её, позабыв осторожность, искать полутайных утренних свиданий. Она просто была счастлива: жизнь никогда ещё не казалась ей такой яркой и увлекательной, как «в этом не предсказуемом Тарке» рядом с этим «неправильным таркийцем». Можно ли после этого удивляться, что каждый день, едва начинало светать, Дея больше не нежилась, как кисейная барышня «в подушках», а, как исправный солдат, спешила явиться к очаровательному генералу?
Но в это утро «очаровательный генерал» дрых, и Дея с глупым видом стояла на пустынном берегу и чувствовала, как подтаявшим февральским снегом оседает в душе радостное волнение. Ей не показалось странным, что мужчины, вымотанные переправой, не оставили дежурного на ночь. Спать вчера легли далеко заполночь, и Андзолетто сказал напоследок: «От всего не убережёшься. Арнийский берег скалист и безлюден, от таркийского нас надежно защищает река, а Волшебники… да Пустошь с ними! Если оборотни не использовали такой чудесный шанс, как потопить плот при переправе, на берегу как-нибудь обойдётся. Нам всем необходимо отдохнуть и выспаться.»
Дея отлично слышала эти слова, и все же… и все же на сердце легло облачко досады, когда утром выяснилось, что к упомянутым «всем» относился и охотник.
Грустно усмехнувшись своей оплошности, Дея решила разобраться с сырой одеждой, до которой вечером, разумеется, ни у кого не дошли руки. Вещи так и валялись цветастым бесформенным ворохом на мокрых камнях. Она встряхивала и вешала рядочком: джорне, фарсетто, штаны и рубашки. Получалось красиво: изумрудное, гранатовое, белое, голубое, охристо-жёлтое, оливковое и кирпичное – как самоцветные бусы на верёвочке! И почему ей раньше казалось, что таркийцы одеваются слишком ярко? Нет, теперь она видела, что ошибалась. Таркийцы одевались так, как учила их тому великолепная природа Тарка. Их одежды вобрали в себя все краски многотравных таркийских лугов и были столь же гармоничны, как безупречно гармонично оперение птиц или рисунки, украшающие крылья бабочек.
Впрочем, и этим выводом она была обязана таркийцу-кузену. На одной из стоянок мужчины взялись купаться, а она, чтоб занять себя, села плести венок. Сплетала желтые бутоны купав с белыми зонтиками полевой сныти, вплетала алые маки, зеленоватые гроздья резеды, и нежно-ультрамариновые хохолки мышиного горошка. Стебли вырывались и она, чтобы закрепить их, сняла с себя синюю шелковую ленту и, перевязав поверх, недовольно наморщила нос от того, что венок показался нехорош.
- Что, некрасиво? - капля с мокрых волос Андзолетто упала ей на руку. Щуря дерзкие глаза, он стоял над ней и белозубо скалился. На цепочке покачивался медальон со знакомым голубовато-зеленым камнем. - Знаешь, почему эта лента скверно смотрится в твоих маках?
Он отнял венок и стал осторожно разматывать скрепляющую его ленту:
- Люди любят и находят красивыми лишь те сочетания красок, к которым они привыкли, которые постоянно видят перед глазами. В природе именно такой красный с таким синим никогда не встречаются вместе. Фи, самое ужасное соединение, какое можно придумать. Либо синий должен быть зеленее, либо красный желтее. Огонь и вода, Дея, не бывают рядом, они все время спорят – уничтожают друг друга. Выкинь маки, и синяя лента с купавами станет морем и желтым песком, или замени ленту на сиреневую, и твой букет станет похож на закатное небо, - Дзотто выдернул из рукава собственного джорне тускло-фиолетовый шнур, перемотал его поверх стеблей и вернул венок Дее, - Вот так. Смотри по сторонам, кузина, и ты увидишь – природа сама намешала краски – не надо ничего выдумывать! - и без всякого перехода, с насмешливой улыбкой: - Веночек-то для кого?
Она вспыхнула. Хотела сказать: «ни для кого, себе плела», но почему-то оробела. Молчала, чувствуя, как от его пытливого беззастенчивого взгляда в душе ворохнулось смутно-неприятное чувство стыда и досады. Отчего? Ничего дурного она не сделала! О Небеса, неужели общаясь с ним, она и впредь будет чувствовать себя фруктовым пудингом?
- Отдай мне - предложил он, и уверенно, не дожидаясь ответа, наклонил пшеничную голову ей под руки. Дея машинально опустила венок на подставленную макушку.
Ему оказалось не к лицу – красивые, удлиненные глаза отливали точно таким цветом, как непригодная лента. А вот Юранду бы пошло…
Неужели не проснется?! Дея снова с надеждой глянула на шатер – тишина…
Вздохнув, перекинула через веревку последнюю из мокрых вещей – сливово-фиолетовое джорне Дзотто, то самое, из которого был вытянут заменивший ленту шнурок, и состроила недовольную гримаску, вспомнив, какая участь постигла вытребованный венок. Андзолетто оставил его через пару минут после того, как получил. Снял, чтобы расчесать высохшие кудри, и позабыл надеть. Эх, отдала бы лучше охотнику!
И только подумала, как от пришедшей в голову мысли на губы набежала озорная улыбка. Дея постояла, задумчиво улыбаясь и глядя на гальку у себя под ногами, а затем с новым усердием принялась за брошенные у костра сапоги. Оттёрла с них золу (ночью чуть ли не в угли посовали!), стряхнула с голенищ пепел, причём особенно усердствовала над светло-песочными «генеральскими», и выстроила тоже рядком: пару к паре, как на праздничном шествии! Полюбовавшись на работу, осмотрела собственное, замаранное густо-кобальтовое платье и, чтоб чуть-чуть украсить его, побольше выпустила из прорезей рукавов мягкие буфы сорочки. Весело прокомментировала вслух:
«Синие волны и белые барашки пены – всё правильно!»
Однако ладони после возни с сапогами были черны, как у печника, и Дея нерешительно глянула на реку. До неё арров двадцать – если закричать, в шатре услышат, но идти все равно было боязно. Поколебавшись, решилась: сложила в котелок немытую с ночи посуду и осторожно побрела вниз, стараясь не думать об оборотнях, а представляя себе изумление засони при виде «подарка», который он непременно обнаружит, если всё же решит сегодня пробудиться.
- Дея! - жалобный возглас настиг, когда она ещё не успела спуститься к воде. Сердце восторженно ёкнуло в груди и радостно возликовало: «проснулся!» Она живо обернулась, не позаботившись спрятать лучезарную улыбку и придать лицу хоть сколько-нибудь удивлённое выражение, наверное, куда более уместное для деворской барышни в неурочный час встретившей небезызвестного ей кавалера.
Юранд, выбравшись из шатра, впопыхах натягивал джорне и кивал ей растрёпанной со сна головой:
- Куда это ты собралась одна? Погоди, я сейчас, - он торопливо дёргал на себе шнуровку, пытаясь одновременно натянуть на ноги сапоги.
Наконец, ему удалось и то и другое, и он было припустил за ней, но вдруг остановился и смешно запрыгал на одной ноге, стараясь освободиться от сапога на другой. Дея, подняв лицо к выбеленному туманом небу, с напускным безразличием наблюдала за охотником краешком глаза. Сапог был снят, а его заинтригованный обладатель вытянул из голенища россыпь мелких округлых камешков и в довершение – сиреневато-перламутровую ракушку в форме сердечка. Когда Юранд вновь обулся и, зажав находку в кулаке, нагнал Дею, на губах его играла такая же бессмысленно-счастливая улыбка, какая, по ощущению Деи, блуждала сейчас на её собственных.
- Это что? - он демонстративно поиграл ракушкой, подкидывая её на раскрытой ладони.
- Ракушка, - пожала плечами Дея.
- Я вижу, что не воробей. Откуда она у меня в сапоге, интересно? Что это – насмешливый привет сонному лежебоке? Или это ответ на моё давешнее обсыпание хмелем?
Дея вновь пожала плечами, искусно изображая полную непричастность к таинственной находке.
- Странно, - улыбка на губах таркийца сделалась лукавой и весёлыми искорками отозвалась в холодноватых глазах. - А ты знаешь, что в Тарке для мужчины значит найти у себя в сапоге какую-нибудь безделушку?
Дея, чуя подвох, молчала. С лёгкой улыбкой следила взглядом за подпрыгивающей на ладони охотника ракушкой.
- Девушка, - медленно начал он, - роняет парню в голенище сапога своё украшение, обычно серёжку, когда на словах не решается признаться, что отдала ему своё сердце…
У Деи начали гореть щёки, а трубадур неспешно, явно дразня её, продолжал:
- Или хочет отвадить своего милого от какой-нибудь подружки… ну, или невеста перед долгой и опасной дорогой кладёт жениху своё украшение на удачу… в знак верности…
- Подумаешь, ракушка, - фыркнула Дея, стараясь, однако, не глядеть на что-то не в меру развеселившегося охотника. - Какое же это украшение? Обычная речная раковина, вокруг таких полно… ничего особенного.
- Ничего?
- Ничего.
Не переставая играться и постреливать на неё весёлыми глазами, Юранд резонно протянул:
- Что ж, может, и ничего особенного, да и ракушка, в общем, обычная, но только ведь на девушке сейчас нет никаких других украшений, стало быть, сойдёт и ракушка.
- На какой это девушке? - Дея насуплено и возмущённо уставилась на таркийца.
- На Марселле, наверно, - невинно предположил охотник, на этот раз особенно высоко подбрасывая раковинку.
- Отдай! - Дея, ахнув, попробовала перехватить перламутровое сердечко, но Юранд был значительно проворней и, поймав его, зажал в высоко поднятой руке.
- Значит, твоя?
Она почувствовала, что теперь заалела вся: и лицом, и шеей, и даже ушами. Стыд какой! Вот уж никак не ожидала, что простая шутка наделает столько шума!
- Отдай! Это не считается! Я же не знала!
- Ну и что, что не знала, - Юранд торжественно спрятал ракушку за глубокий отворот рукава и победно посмотрел на неё. - Теперь уж ничего не поделаешь: раз подарила – значит подарила! - он весело прицокнул языком и, пользуясь замешательством Деи, забрал из её рук котелок с посудой и направился к реке.
Дея растерянно следила за ним глазами и, сколько ни старалась напустить на себя суровый вид, продолжала улыбаться. «Теперь уж ничего не поделаешь…» – ах, в этих простых словах словно заключалась какая-то магия, их хотелось повторять и повторять, как заклинание. Странный таркийский обычай незримо соединил их таинственной ниточкой, и от этого бестолковое ощущение счастья опять щебетало внутри неё, щекотало и растягивало губы в непроизвольной улыбке. Она смущалась, пряталась от собственного восторга, как от нежеланного гостя, но, подобно свежему бризу внезапными порывами врывающемуся в распахнутое на море окно, нетерпеливое и радостное чувство вторгалось в сердце Дее и кружило ей голову.
- Дея, ты идёшь или нет? - у кустов ракиты, за которыми начинала плескаться вода, охотник приостановился, поджидая её. Его лицо излучало такое радостное … гм? самодовольство, что взглянув на него, Дея смутилась ещё больше, а потом ошеломлённо подумала, что он пошутил!
Ну конечно! Таркийский трубадур просто выдумал обычай, а она попалась, как ребёнок на бумажку от конфеты! Попалась! Таинственная ниточка оборвалась, а восторг сменился досадой. Краснея и хмурясь, и ещё с большим усердием отнекиваясь от «неправильных» мыслей, надутой букой Дея спустилась к воде.
Сначала молчали. Он полоскал в проточной воде котелок и миски, она оттирала испачканные золой руки. Потом заговорили о вчерашней переправе, о чудом спасшемся Касторе, об оборотне. Но Дея отвечала неохотно. Досада на легкомысленный розыгрыш и на собственную, не менее легкомысленную, радость никак не могла уйти из её сердца. Она думала, что поймалась так легко оттого, что, несмотря на всё проведённое вместе время, знает о Юранде очень мало.
Можно сказать, ничего не знает. ЧуднО, но таркиец, расспрашивая её сам, мало что рассказывал о себе. Стоило ей завести речь о чём-то, близко касающемся его жизни – он впадал в меланхолию или попросту отшучивался, менял тему, говоря, что нельзя найти для беседы более скучного предмета. В сущности, всё, что Дея знала о нём, ей было известно из различных обмолвок Дзотто или Кастора. Она слышала, например, что замок отца Юранда находится в сутках езды от замка Дзотто, но Юранд предпочитает жить не в нём, а в какой-то глухомани в северной части Тарка. Что у него есть сестра – её ровесница, и пять братьев, среди которых он старший. И ещё она, естественно, слышала, что он стреляющий без промаха охотник, и не далее, как вчера, сама могла убедиться в его меткости.
- Юранд, - она решилась перевести разговор на то, что ей было значительно интересней историй об оборотнях, - а почему все зовут тебя охотником? - и поспешно, стараясь вместить как можно больше вопросов, прибавила: - За меткость? Как ты научился так хорошо стрелять?
Он немного удивился, на секунду задержал взгляд на её слегка развеваемых ветерком волосах, выплеснул из котелка воду и произнёс:
- За меткость правильнее было бы звать лучником, ну, или стрелком. А я только охотник. Меткость – это результат. Следствие долгих попыток и промахов, - он вышел на берег, поставил котелок рядом с вымытыми мисками на брёвна плота, а потом остановился прямо напротив, и Дея явственно заметила сомнение, промелькнувшее в светлых глазах. С его уст, казалось, готово было сорваться какое-то признание, но Юранд будто пересилил себя, улыбнулся и произнёс сдержанно:
- Так сложилось. Я с детстве подолгу жил в лесу, приходилось охотиться. Вот и прозвали охотником… за привычку к бродячей жизни, ну… и за нелюдимость.
- За что, за что? - Дея не поверила своим ушам. Подумала, что он снова шутит, а дальше просто само с языка сорвалось: - Значит, за нелюдимость? А как же куплеты? Как же «ветреный трубадур»? За что же тебя им прозвали?
Вот теперь настала очередь покраснеть Юранду. Он ужасно смутился. Не побагровел, но вспыхнул сильно и в секунду опять побледнел. Дея и сама испугалась и смутилась. Стояла, обомлев от собственной дерзости и глупости, а в ушах отчаянно застучало: напрасно, напрасно, напрасно!
- А что, похож? - наконец, тихо спросил он, причём губы ещё хранили улыбку, а глаза сделались строгие, домениковские.
Она подумала было сказать, что, если судить по истории с ракушкой – то просто вылитый, но, глядя в похолодевшие глаза, не решилась и неуверенно качнула головой – движение, которое можно было расценить и в одну, и в другую сторону.
Он серьёзно уточнил:
- Это: «да» или «нет»? - а у самого улыбка стала ещё напряжённей.
- Наверно, это – «не очень».
Юранд улыбнулся теперь и взглядом:
- По моему, тоже «не очень», - тихо проговорил он и добавил почти беззаботно: - Не обращай внимания. Так ерунда… пою хорошо, вот Кастор с Дзотто и дразнятся. Трубадур, да ветреник, да разное. Не слушай, ладно?
Дея, виновато улыбнувшись, кивнула и, чтоб загладить неловкость, отважилась робко напомнить:
- Хорошо поёшь, а я ни разу не слышала.
Румянец сделал попытку вернуться на щёки юноши. Он тряхнул головой, словно желая прогнать его, и усмехнулся:
- Нет уж, дудки. Тебе я ни за что не стану петь.
- Это ещё почему?
- Не почему.
- Ну ты прямо, как Доменик: «не скажу», да «не почему»!
- Он же тебе нравится.
- Он мой брат.
- Какая разница?
- Большая. Родственников не выбирают.
- А кого выбирают?
Дея вдруг снова смутилась. Что это? Он опять шутит? Опять? Да и что отвечать на такое, даже если и в шутку? Сказать, что кому серёжку в сапог роняют, того выбирают? Она, склонив на бок голову, недоверчиво смотрела в холодную зелень глаз. Никакой ответ не шёл на язык:
- Какой же ты… какой…
- Ну какой? - ласковая улыбка вновь затеплилась на его губах.
- Скрытный, упрямый и вообще – неотёсанный дерзкий таркиец!
Юранд вдруг рассмеялся:
- Эх, - протянул он с милой очаровательно-бесшабашной гримасой. - Моя репутация не подмочена, а можно сказать, утоплена. Ну не сердись, Дея. Скажи лучше: за что хвалят… ммм, павлина?
- За пышный хвост.
- А гуся?
- Гуся? - Дея, ничего не понимая, улыбнулась, - Это что, игра такая? Гуся – за жирный бок.
- Ну, а соловья?
- Соловья – за нежную трель.
- Вот-вот.
- Что: вот-вот?
- Так получается, Дея, что стоит мне где-нибудь спеть, как я начинаю ощущать себя таким вот соловьём. Юранд-охотник исчезает или, лучше сказать, навсегда превращается в Юранда-трубадура. А если честно, мне роль застольного запевалы порядком надоела. Так что считай, что я… - Юранд стал серьёзным и посмотрел на неё долгим и внимательным взглядом, - …считай, что я боюсь. Не хочу и в твоих глазах становиться менестрелем, - он смолк, но всё продолжал пристально смотреть на неё, и в этом испытующем взгляде Дее чудился затаенный вопрос, но в ответ она лишь улыбнулась. Она не знала, что сказать и промолчала, сделав вид, что не почувствовала его ожидания.
Юранд вздохнул, отвёл глаза и некоторое время задумчиво созерцал набегающие на песок волны. Потом посмотрел куда-то вдоль берега, туда, где звонко шелестели на ветру высокие камыши и, указав на них рукой, неожиданно предложил:
- Пойдём туда.
Она изумлённо бросила взгляд в указанную сторону, не поняв, что он ей предлагает. Ничего кроме очень высоких густых камышей и нагромождения огромных валунов там не было. Что там можно делать? Слова охотника не разрешили её недоумения:
- Сейчас из-за гор поднимется солнце, - не понятно к чему сказал он и улыбнулся.
- Аа… - словно что-то уразумев, протянула она, хотя на самом деле совершенно не поняла, с чего это Юранд решил, что из высоченных камышей наблюдать за восходом будет удобней. Однако, такое уж верно было сегодня утро, и она опять сказала совсем не то, что собиралась. Юранд устремился в заросли, и Дея последовала за ним.
Пробравшись между жёстких стеблей, таркиец остановился под большим потрескавшимся, в полтора роста выше их, валуном и сообщил, что неплохо было бы на него забраться. Пока она гадала, как он это себе представляет, невысокий, ловкий охотник скрылся за камнем, а через секунду был уже наверху и протягивал ей руку. С помощью его руки и советов, куда лучше поставить ногу, Дея довольно легко очутилась рядом с ним на вершине и выдохнула: «О-о!»
Это «о-о» означало: во-первых, вздох восхищения – было изумительно красиво. Острый мыс камня выдавался далеко в реку и, как нос высокой галеры, резал бегущие на него волны. Дее показалось, что она не стоит, а плывёт навстречу бледно-розовому, разлитому в тумане свету. А во-вторых, (что, скорее, было «во-первых») это «о-о!» означало и то, что на вершине оказалось так мало места для двоих, что стоять пришлось бок о бок, и Юранд, чтобы она не свалилась, обнял её и, придержав за локоть, притянул к себе.
И вот, в тот самый миг, когда подчинившись его легкому, оберегающему движению, Дея тихо прильнула к его плечу, она внезапно почувствовала, как горячая волна прокатилась внутри неё, обожгла и в кратком обессиленном вздохе вырвалась наружу: «о-о». Ощущение было так неожиданно и сильно, что поразило её не меньше, чем если бы поднимающееся солнце тотчас же на её глазах сорвалось и плюхнулось в реку.
Волнение охватило её. Словно все чувства и неосознанные желания, копящиеся в самых отдалённых уголках души, разом вырвались на волю. Безотчётным движением Дея сжала руку юноши, а сердце заколотилось в груди, так, словно намереваясь выпрыгнуть вон. «Ах, как хорошо…» – будто сказал какой-то голос внутри, и она растаяла. Растворилась в неизведанном прежде блаженстве. Случайное объятие сделало очевидным для сердца то, во что не мог поверить находящийся в плену детских представлений разум. Ощущения, которые она не хотела прежде замечать, которых стеснялась и о которых не хотела думать, захлестнули её и таящаяся от неё правда обнажилась в коротком и ярком, как вспышка молнии, откровении – это была любовь. Любовь – то самое чувство, о котором молчали и Доменик и Марселла, но тайный огонь которого наполнил радостным безумием её сердце. Она поняла – она любит его и желает его любви.
Желает и ждёт.
Глаза Деи распахнулись шире, но река, солнце, розовые облака тумана – всё сливалось перед ней в единую живописную, но совершенно абстрактную картинку. Она не различала ничего, кроме разноцветных, не имеющих точных очертаний, пятен. Зато обострённый, направленный внутрь себя взор проникал в то, что совсем недавно было для него закрыто. Дея почувствовала, что буквально тонет, захлёбывается в неразберихе собственных желаний и предчувствий. Оказавшись на пороге нового, отворившего перед ней двери, взрослого мира – мира, в котором всё противоречило её прежним представлениям, – она растерялась. Ей стало вдруг боязно обнаружить свои чувства и увидеть в ответ ироничное дружеское недоумение в глазах загадочного таркийца. Впервые со всей насущной определённостью перед ней встал вопрос: а что же он? Что скрывается за покровительственно-братским и сдержанно-ласковым отношением к ней охотника, ни разу не обмолвившегося о своих чувствах?
В трепете, ожидании, предвкушении и страхе, забыв про величественно рождающееся из воды светило, Дея повернула голову и посмотрела на таркийца…
Лицо его было очень близко. Так, как было, когда она рассматривала его у источника с ядовитыми бабочками. Но тогда она увидела только одно – он писаный красавец из тех, про которых Марселла говорила: «избалованные особы, влюбленные в самих себя». Сейчас Дея вглядывалась не в красоту лица, а точно впитывала в себя все его малейшие, характерные черточки. Она заметила, что глаза у него совсем светлые, как две зеленоватые льдинки, и кажутся темнее и зеленее из-за густых теней, отбрасываемых длинными, чёрными ресницами, и подумала, что, наверно, именно из-за этой прозрачности общее выражение их всегда неуловимо холодновато и сдержано. Потом разглядела, что кожа на его впалых щеках не так девственно-нежна, как показалась ей у источника. Утренняя сероватая небритость оттеняла контур челюсти и подбородка, и лишь свежий румянец, разлитый по скулам, добавлял его облику что-то полудетское, мальчишеское. На лбу у корней волос притаился белый, едва приметный шрам, а в печальном изгибе рта охотника угадывалось что-то невыносимо трогательное. Губы его особенно манили взгляд Деи. Они были аккуратного, чёткого рисунка, и верхняя в центре слегка выдавалась над нижней, и опускалась на неё твёрдо и решительно, отчего весь в общем-то улыбчивый рот получал законченное, мужское выражение.
Неожиданно Юранд пошевелился, губы его дрогнули и как при коротком вздохе приоткрылись. Дея поняла, что ещё секунда – и глаза их встретятся. Забыв, где находится, и боясь выдать себя, она качнулась в сторону с такой поспешностью, что удержалась на камне только благодаря его руке, которая поймала её, но, вернув на место, сама не вернулась туда, где была прежде, а легла по-другому. Юранд чуть посторонился так, что теперь она оказалась к нему почти лицом и, сильнее прижав её к себе, положил свою руку поверх её плеч. Это уже походило на настоящие объятья. В Дее всё собралось и оцепенело. Замерло, как замирает всё в природе перед началом грозы: стихает ветер, умолкают птицы, умирает шелест листвы. Она попыталась взять себя в руки, но уже не могла совладать с собой. Мысли её стали путаться, и она не могла сосредоточиться ни на зрелище, ради которого они забрались на валун, ни на одной, даже самой ничтожной мысли.
- Осторожней, - он произнёс это почему-то шёпотом, то ли боясь, нарушить сказочную, очаровательную тишину утра, то ли голос его внезапно сел, но от этого приглушенного звука и от того, что его близкое дыхание коснулось её уха и шеи, холодная стайка мурашек побежала у Деи между лопаток. Колени её слабели, голова неудержимо клонилась к его плечу, и сладкая мучительная истома разливалась в теле, лишая её остатков воли. Это томленье будто передалось охотнику. Он молчал, но Дея почти физически ощущала нарастающее в нём волнение. Словно отметая последние сомнения, он подобрался, а потом его вторая рука плавно поднялась и сначала легла ей на спину поверх первой, а затем решительно скользнула вниз на талию и, преодолевая её девическую робость, уверенно и сильно привлекла к себе. Дея слабо охнула и, порывисто обвив его стан руками, спрятала зардевшееся лицо у него на груди.
Они замерли, прислушиваясь друг к другу и не слыша ничего, кроме биения собственных сердец. Последняя мысль, мелькнувшая в голове Деи была о том, что нет ничего глупее, чем вот так, забравшись повыше, стоять и обниматься у всех на виду; но мысль тут же померкла, потому что не было и ничего приятней этого…
…Это было так ново, так странно ощущать на себе его руки: чувствовать, как они теснее прижимают её, зарываются в распущенные волосы, касаются шеи. Она слышала отчетливые, тяжёлые удары его сердца и, упираясь носом ему в воротник, улавливала запах костра и леса, идущий от его джорне.
Обволакивающий плен первых ласк – Дея не смела шелохнуться, не могла перевести дыхание, её ладони будто онемели и не отваживались отпустить его пояс и, лаская и изучая, скользнуть вверх по спине; а между тем что-то нежное лёгкими, отрывистыми прикосновениями щекотало её голову.
Это же губы! Дея прерывисто глубоко вздохнула. Он покрывал её макушку настойчивыми поцелуями, безмолвно уговаривая поднять вверх голову и отдать ему лицо. Не в силах противиться этому упоительному, древнему как мир, зову, она оторвалась от его джорне и, не открывая глаз, медленно приподняла подбородок, полураскрыв испуганные губы навстречу его требовательным поцелуям…
Поцелуя не последовало. Он только сильнее стиснул её плечи, будто она собиралась вырваться и убежать или, учитывая то место, где они стояли, вспорхнуть и улететь. Дея смущенно приоткрыла глаза и с изумлением обнаружила, что Юранд смотрит не на неё, а куда-то через её плечо в сторону поднявшегося над водой ослепительного диска солнца. От нахлынувшего непонимания и разочарования, она так растерялась, что тоже стала смотреть на два солнца, одно из которых нахально сияло наверху, а второе тихо плавало в реке. И вдруг… она увидела то, на что смотрел Юранд.
Поперек реки, выше места против которого они стояли, плыло нечто похожее на гребень спины очень большой рыбы, лишённой верхнего плавника. Однако, и в величине, и в целенаправленном движении этого чувствовалось что-то крайне неестественное, что невольно приковывало взгляд..
- Не пойму, что это, - созвучно её мыслям тихо сказал Юранд и переменил положение рук. Теперь он не обнимал, а именно держал её, чутко и крепко, как человек, насторожённый опасностью. - Просто рок какой-то, - смущённо и озадаченно пробормотал он, не сводя глаз со странного предмета, - только мы оказываемся вдвоём, так либо налетают жуткие бабочки, либо… - он не договорив, потянул её вниз, приказывая сесть, но в этот миг ноги Деи и сами подогнулись, потому что она, наконец, поняла, что это.
По реке плыл человек!!! Плыл, как-то странно покачиваясь на волнах, не совершая руками никаких гребущих движений и не поднимая опущенного в воду лица. И то, что она сперва приняла за рыбий хребет – была его слегка возвышающаяся над водой, вспухшая и облепленная буро-зелёным плащом, спина.
Утопленник.
От догадки в животе у Деи образовался ком тошноты, который покатился вверх к горлу, а в груди неожиданно разлился жестоким холодом, потому что до сознания с опозданием дошло, что мертвецы не плавают поперёк! А тело плыло именно поперёк! Течение лишь сносило его в сторону.
Дея обмерла. Наверное, только присутствие Юранда удержала её от обморока. Ужас был не острым, как вчера, когда оборотень напал на Кастора, а мистическим: тягучим и вязким, как в страшном сне, в котором воедино сплелись все детские страхи про мёртвых колдунов, неуспокоившихся утопленников и ещё Пустошь знает про что. Вцепившись в руку охотника, она, заледенев, смотрела детский оживший кошмар, а распухшее тело подплывало всё ближе. Вдруг оно качнулось, быстрые круги побежали по воде, и утопленник встал ногами на дно. Из разошедшихся в стороны волн сперва показалось его лицо, наполовину скрытое капюшоном, а затем на поверхность выступили могучие, облепленные мокрой одеждой плечи, и Дея узнала его…
Это был господин Морх.
Дея не смогла даже вскрикнуть. Как и положено в кошмаре – голоса просто не было…
Но Морх не увидел их. Он продолжал идти к берегу, только теперь, когда течение больше не мешало ему, не приближался к ним, а шёл в сторону, забирая больше на восток, словно хотел выровнять свой сбитый при переправе курс. Перестав дышать, Дея заворожённо следила за ним взглядом и от потрясения и страха не могла ничего сказать. Предчувствие, что Морх сейчас обернётся и увидит их, окатывало её новыми волнами ледяного ужаса. И тут, будто что-то почувствовав, Морх остановился. Его большая голова медленно повернулась в сторону, где они сидели.
Вода стекала с капюшона на сизое и опухшее, точь-в-точь, как у утопленника, лицо, безжизненные глаза были устремлены прямо на них.
О Небеса…
Поразительно, почему она при первой встрече не заметила этих мёртвых глаз? Может, в среднегорской гостинице было темно или внимание её было приковано к его безобразным рукам? Но сейчас, оцепенело глядя в это уродливое, изборождённое шрамами лицо, она видела на нём только глаза. Жуткие глаза. Красновато-янтарная радужная оболочка, с бусинкой зрачка посередине, ни вверху ни внизу не касалась век – радужка плавала бессмысленно посреди выпученного из-под коротких век крупного мутно-серого глазного яблока…
О нет, глаза эти не были мертвы! Чем дольше Дея в них глядела, тем ясней понимала, что они не безжизненны, но то, что они выражают, не поддаётся никакому определению. Морх смотрел на них с внимательной настороженностью птицы или змеи: без угрозы и без испуга. Просто – смотрел и видел.
Это продолжалось несколько секунд или минут, но в течение их Дее показалось, что она сжалась до размера собственного бешено колотящегося сердца. Потом Морх отвернулся и вновь побрёл к берегу, не обращая внимания на обнявшуюся парочку. Ещё через минуту он вышел из реки и, не отжав одежды и не выплеснув из высоких сапог воды, стал удаляться, постепенно скрываясь в зарослях камыша и клубах тумана. Вскоре о нём напоминала только дорожка внушительно глубоких следов, оставленных на песке.
Дея обессилено вздохнула и почувствовала, как рядом облегчённо перевёл дух Юранд. Её била нервная дрожь. Юранд, скорее был обеспокоен, чем напуган. Он в молчании помог ей спуститься и уже на земле, у подножия камня, вновь обнял и ласково провёл рукой по голове, но уже не волнующе, как раньше, а заботливо – так, как это обычно делал Доменик. А потом, словно желая увериться в том, что она не проглотила с испугу язык, нагнулся и, тревожно посмотрев в лицо, тихо позвал:
- Дея. Ау.
Наверно, у неё в самом деле был очень перепуганный и остолбенелый вид. Во всяком случае, об этом можно было судить по устремлённому на неё встревоженному взгляду охотника, который продолжал глядеть на неё, точно на маленькую. Дее это стало обидно, ей захотелось поскорее выйти из роли заплаканной младшей сестрёнки. Сейчас, когда Морх скрылся из виду, её испуг не только угас, но даже ей самой показался чрезмерным. Ведь видела она его прежде, и можно сказать, что тогда вовсе не испугалась! Чем же был вызван нынешний ужас? Неожиданностью его появления здесь, и тем, что сперва она приняла его за ожившего покойника? Глупо! Она, ещё дрожа, отстранилась от братской заботы Юранда и, стараясь говорить твёрдо, произнесла:
- Это был Морх.
- Кто? - изумлённый юноша выпустил её.
- Ну Морх же, - повторила она, удивляясь непонятливости всегда сообразительного охотника, - а ты что подумал?
Он ещё несколько секунд огорошенно глядел на неё, будто ничего не понимая. И вдруг признался растерянно:
- Ничего не подумал. Вернее, сперва подумал, что это оборотень, но затем подумал, что нет, Фу, - сокрушённо выдохнул он, а потом, схватившись рукой за лоб, выразился буквально так: - Я, кажется, окончательно спятил за последние дни.
Дее стало смешно от этого признания. Она не удержалась и улыбнулась. В голове даже промелькнуло: «неужели из-за меня?» - и она вопросительно взглянула на него, желая прочесть ответ на его лице. Но Юранд стал серьёзен и уже явно думал не о ней. Он посматривал то в сторону удалившегося Морха, то назад, на едва виднеющийся в тумане плот, и наконец придя к какому-то решению, молча потянул её за собой.
Они вернулись к плоту почти бегом. Там, быстрыми торопливыми движениями собрав в котелок посуду, он сунул всё это ей в руку и произнёс:
- Возвращайся к шатру, быстро, - в его голосе опять звучали уже слышанные ею однажды властные нотки, а он сам совсем, совсем не был похож на того Юранда, который только что обнимался с ней на камне. - Мне непременно надо догнать его и посмотреть, куда пошёл этот... этот Морх. Это важно, - строго добавил он, отметая её возражения на тему того, что это опасно и что они договорились не ходить по одиночке. И лишь под конец, заметив её испуг и нежелание подчиняться, улыбнулся мягкой, но непреклонной улыбкой. - Дея, ступай, - и побежал назад к камням.
Дея, напряжённо покусывая губу, смотрела ему вслед в волнении и небольшой досаде. Просто удивительно, с какой лёгкостью этот непонятный юноша взял над ней полную власть! Просто наважденье! А ведь она его почти не знала! Или уже знала?
- Юранд! - возглас вырвался как-то сам собой.
Он на мгновенье оглянулся.
- Ты… ты наврал про обычай?
Он приостановился и энергично тряхнул головой. Дее даже показалось, что он готов вернуться, но он только махнул рукой:
- Это правда! Правда, Дея, я… - налетевший порыв ветра снёс окончание его фразы, утопил в плеске волны, а сам охотник уже вновь бежал по берегу.
«Что «я»?» - растерянно повторила Дея, но в этот момент тростниково-зелёное джорне таркийца последний раз мелькнуло среди камышей и одновременно с тем, как оно растворилось в седом тумане, её сердце сильнее стиснулось тоской и тревогой. О Небеса! Только бы с ним ничего не случилось! Только бы не с ним! О, теперь она боялась расставания с Юрандом точно также, как расставания с Домеником.
Дея сильнее сжала в пальцах котелок и заспешила к шатру, чтобы разбудить брата и Андзолетто.
